Неточные совпадения
— Литераторы-реалисты
стали пессимистами, — бормотал Дронов, расправляя мокрый галстук на колене, а потом, взмахнув галстуком, сказал: — Недавно слышал я о тебе такой отзыв: ты не имеешь общерусской привычки залезать в душу ближнего, или — в карман, за неимением души у него. Это сказал Тагильский, Антон Никифоров…
— Я не то спрашиваю, — возразил
литератор, — я хотел бы знать: как можно сделаться нищим,
стать в это положение? Делается ли это внезапно или постепенно, искренне или фальшиво?..
Тут редакция посылала записку за запиской, требуя оригинала, и закабаленный
литератор со скрежетом зубов брался за перо и писал те ядовитые
статьи, трепещущие от негодования, те обвинительные акты, которые так поражали читателей.
Разумеется, мой отец не ставил его ни в грош, он был тих, добр, неловок,
литератор и бедный человек, —
стало, по всем условиям стоял за цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В силу чего он заставлял его смеяться до того, что все остальные начинали, под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать. Виновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда на нас, как человек смотрит на возню щенят.
Казначеи собирают деньги,
литераторы пишут
статьи, и все вместе решительно ничего не делают.
Дело было в том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими
литераторами, печатать
статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые люди.
[Давно минувшие времена… (ит.)] He только гостиные XVIII столетия не существуют — эти удивительные гостиные, где под пудрой и кружевами аристократическими ручками взлелеяли и откормили аристократическим молоком львенка, из которого выросла исполинская революция, — но и таких гостиных больше нет, как бывали, например, у
Сталь, у Рекамье, где съезжались все знаменитости аристократии,
литераторы, политики.
К экзаменам брат так и не приступал. Он отпустил усики и бородку,
стал носить пенсне, и в нем вдруг проснулись инстинкты щеголя. Вместо прежнего увальня, сидевшего целые дни над книгами, он представлял теперь что-то вроде щеголеватого дэнди, в плоеных манишках и лакированных сапогах. «Мне нужно бывать в обществе, — говорил он, — это необходимо для моей работы». Он посещал клубы,
стал отличным танцором и имел «светский» успех… Всем давно уже было известно, что он «сотрудник Трубникова», «
литератор».
Многое, что прежде считалось позволительным,
стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства;
литераторов и издателей призывали и делали им внушения.
Старику приносил вести о литературном мире, о
литераторах, которыми он вдруг, неизвестно почему, начал чрезвычайно интересоваться; даже начал читать критические
статьи Б., про которого я много наговорил ему и которого он почти не понимал, но хвалил до восторга и горько жаловался на врагов его, писавших в «Северном трутне».
Все это Калинович наблюдал с любопытством и удовольствием, как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые люди, и в то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не располагает человека к мечтательности, как езда, то в голове его начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: «Что если б княжна полюбила меня, — думал он, — и сделалась бы женой моей… я
стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки… богат… муж красавицы… известный
литератор…
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не
стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому
литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно
стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении
литератор, кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все
стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
И
стал мой дядя веселый, речистый: пошел вспоминать про Брюллова, как тот, уезжая из России, и платье, и белье, и обувь по сю сторону границы бросил; про Нестора Васильевича Кукольника, про Глинку, про актера Соленика и Ивана Ивановича Панаева, как они раз, на Крестовском, варили такую жженку, что у прислуги от одних паров голова кругом шла; потом про Аполлона Григорьева со Львом Меем, как эти оба поэта, по вдохновению, одновременно друг к другу навстречу на Невский выходили, и потом презрительно отозвался про нынешних
литераторов и художников, которые пить совсем не умеют.
Здесь он на первых порах заметно старался сближаться с учеными и
литераторами, но последнее время и того не
стал делать, и некоторые из родных князя, посещавшие иногда княгиню, говорили, что князь все читает теперь.
Понятно,
стало быть, почему я,
литератор неудавшийся,
литератор с длинными, запутанными фразами, с мыслями, сделавшимися сбивчивыми и темными, вследствие усилий высказать их как можно яснее, робею и стушевываюсь перед краткословными и краткомысленными представителями новейшей русской литературы.
Наученный посредством своих московских столкновений, что в среде так называвшихся тогда «постепеновцев» гораздо более уважают те правила жизни, в которых вырос и которые привык уважать сам Бенни, он не
стал даже искать работы у литераторов-нетерпеливцев и примкнул сначала на некоторое время к редакции «Русского инвалида», которою тогда заведовали на арендном праве полковник Писаревский и Вл. Н. Леонтьев.
Я нисколько не беру на себя обязанности библиографа или биографа, я не собираю сведений из устных и печатных, разбросанных по журналам и брошюркам: я
стану рассказывать только то, что видел и слышал сам при моих встречах с разными
литераторами.
Он был со всеми знаком, служил где-то, ездил по поручениям, возвращаясь получал чины, бывал всегда в среднем обществе и говорил про связи свои с знатью, волочился за богатыми невестами, подавал множество проектов, продавал разные акции, предлагал всем подписки на разные книги, знаком был со всеми
литераторами и журналистами, приписывал себе многие безымянные
статьи в журналах, издал брошюру, которую никто не читал, был, по его словам, завален кучею дел и целое утро проводил на Невском проспекте.
С другой стороны — и публика, которая прочтет нашу
статью, не должна, нам кажется, вывести из нее слишком дурного заключения для литературы. Не много надо проницательности, чтобы понять, что все наше недовольство относится не столько к литературе, сколько к самому обществу. Мы решительно не намерены противоречить, ежели кто-нибудь из
литераторов захочет предложить возражения и ограничения наших мнений, например, в таком виде...
Автор ее изумляется, с какой
стати вдруг литература набросилась на откупа, которых прежде не трогала, хотя зло от них было не менее сильно; а дело объясняется просто: в начале прошлого года уже решено было падение нынешней откупной системы, — вот
литераторы и принялись за нее…
— Вы — упырь, — говорил ему бледный уездный учитель, прослывший за
литератора с тех пор, как в губернских ведомостях напечатали его ученую
статью.
Имя Шишкова как
литератора, как общественного и нравственного писателя, как государственного человека, как двигателя своей эпохи — займет почетное место на ее страницах, и потомство с бо́льшим сочувствием, чем мы,
станет повторять стихи Пушкина...
Разве дождемся такого времени, когда литература опять разорвет уже решительно всякую (и теперь, правда, слишком слабую) связь с обществом и ограничена будет одними только собственными, домашними интересами, когда
литераторы принуждены будут писать только о
литераторах и только для
литераторов, — тогда, вероятно, с успехом будут повторяться и явления вроде мерзляковского разбора «Россиады» или вроде прекрасной
статьи г. Боткина о Фете.
Но у князя открылась вдруг одна злосчастная слабость: князь возжелал сделаться великим человеком, светилом своего отечества, — он ощутил до такой степени сильный зуд писательства, что во что бы то ни
стало заказал себе быть
литератором.
«Быть
литератором» — это
стало любимейшею мечтою, счастливейшею надеждою, неотступною idéе fixe [Навязчивая мысль (фр.).] юного князя, которая преследовала его и наяву, и во сне.
Население здесь столь же разнообразно, как и помещения подобных домов: тут живут и дипломаты, и ремесленники, и странствующие монахини, и погибшие создания, и воры, и несчастнейший класс петербургского общества, мелкие
литераторы, попавшие на литературную дорогу по неспособности
стать ни на какую другую и тянущие по ней свою горе-горькую жизнь калик-перехожих.
Не желая повторяться, я остановлюсь здесь на том, как Урусов, именно в"Библиотеке"и у меня в редакционной квартире, вошел в жизнь писательского мира и
стал смотреть на себя как на
литератора, развил в себе любовь к театру, изящной словесности и искусству вообще, которую без участия в журнале он мог бы и растратить гораздо раньше.
Та же самая тетушка, которая послужила trait d'union (связующей нитью) между мною и Вейнбергом, оказалась в родстве с женой Алексея Феофилактовича, урожденной Свиньиной, дочерью того
литератора 20-х годов, который впервые
стал издавать «Отечественные записки».
Боборыкин мог бы с полным правом сказать про себя, что он"
литератор с головы до ног" — от молодых ногтей до последних лет жизни, когда к его имени неизменно
стал присоединяться эпитет"маститый".
Еще раньше спектакль
литераторов заинтересовал Петербург, но больше именами исполнителей. Зала Пассажа
стала играть роль в жизни Петербурга, там читались лекции, там же была и порядочных размеров сцена.
Я явился к нему, однако, не как будущий «вольный слушатель» — это для меня не составляло никакой важной
статьи, — а как начинающий
литератор.
Как-то он заболел воспалением легкого; лежал он больной три месяца, сначала дома, потом в Голицынской больнице. Образовалась у него фистула в колене. Поговаривали о том, что надо бы отправить его в Крым,
стали собирать в его пользу. Но в Крым он не поехал — умер. Мы похоронили его в Ваганьковском кладбище, на левой стороне, где хоронят артистов и
литераторов.
— Возьмите вы нашу матушку-Расею, — продолжал он, заложив руки в карманы и
становясь то на каблуки, то на носки. — Кто ее лучшие люди? Возьмите наших первоклассных художников,
литераторов, композиторов… Кто они? Всё это, дорогой мой, были представители белой кости. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Гончаров, Толстой — не дьячковские дети-с!
Еще безобиднее тема для
статей — обличение крупных, талантливых и влиятельных
литераторов.
— Благодарю вас, понемножку. Пойдемте-ка, потолкуем; вы меня не знаете, я вас тоже. Но слушайте, я
литератор и намереваюсь написать горячую
статью о вашем театре.
Но еще горячее был прием другому читавшему о покойном, не старому, с истою наружностью петербургского
литератора. Она когда-то восхищалась его
статьями. Александр Ильич ставил его высоко лет десять назад, а теперь никогда и не называл его.
Власть, обеспечивавшая имущество покойного, то есть его дрянную мебелишку и черняки недописанных
статей, опечатала помещение, где жил
литератор, а Прашу, как прислугу, «вывели», и никому до нее не было никакого дела.
Благородная строгость
стала ослабевать после того, как «софисты XIX века» замололи о том, что все на свете можно защищать без стеснения, и сами
стали показывать пример слишком «широкой жизни».
Литераторы не захотели отстать и
стали манкировать литературною независимостью.